С Симбирским краем связаны жизнь и деятельность Владимира Александровича Соллогуба (1814–1882), крупного помещика губернии. Он сотрудничал в местных «Губернских ведомостях», написал интересные заметки о симбирском театре. Для своих повестей и рассказов он многое почерпнул из жизни Симбирска. В образах провинциальных дворян («Медведь», «Три жениха» и др.) современники усматривали черты некоторых симбирян. Да и сами герои не скрывают своей принадлежности к жителям Симбирска.
Вернувшись в 1834 году после окончания Дерптского университета в Петербург, Соллогуб служил при Министерстве внутренних дел. К этому времени он уже был знаком с Пушкиным и Гоголем, близок к Карамзиным – им первым читал до печати свои сочинения. Интерес к светской жизни столкнул Соллогуба однажды с Пушкиным, которого он обожествлял: в конце 1835 года его незначащий разговор на балу с Н.Н. Пушкиной был перетолкован светской сплетней и дошёл до поэта, последовал вызов. Соллогуб твёрдо решил не стрелять в Пушкина. Противники объяснились и примирились, а позже ещё более сблизились.
О Пушкине Соллогуб рассказывал в начале 1850-х годов П.В. Анненкову, симбирскому помещику В.П. Юрлову. П.Д. Боборыкин, встречавшийся с Соллогубом в середине 1850-х годов в Дерпте, вспоминал:
«...От него я услыхал за два сезона, особенно в Карлове, целую серию рассказов из его воспоминаний о Пушкине, которого он хорошо знал, Одоевском, Тургеневе, Григоровиче, Островском».
Частично эти рассказы вошли в воспоминания Соллогуба, однако, далеко не все. Не сохранился рассказ Соллогуба о Гончарове – о нём вспоминал Боборыкин:
«Для него (Гончарова) стоило великих усилий решиться на что-нибудь такое, что может поставить его в неловкое положение. Про эту преобладающую черту его натуры и воспитания мне много рассказывал автор «Тарантаса» граф В.А. Соллогуб, ещё в последние годы моего учения в Дерпте. Он хорошо знал Гончарова с самых первых его шагов как писателя, и у него было несколько забавных рассказов...».
В 1865 году Соллогуб был избран членом Общества любителей российской словесности. Своё вступление в общество он ознаменовал докладом о знакомстве с Гоголем, Пушкиным, Лермонтовым.
«Много у меня материалов, – сообщал писатель, – много воспоминаний об иностранной и русской жизни, о Кавказе, о войне и мире, об искусстве и художниках, о коловороте стремлений, личностей, событий, в которых я двигался в течение полувека».
Это подтолкнуло его написать замечательные мемуары.
В.А. Соллогуб. Воспоминания (Отрывки)
Дом в Никольском был огромный и построен на века – из кирпича и железа. Он состоял из главного корпуса и четырёх флигелей по углам. Перед главным фасадом, обращённым к красивой реке Черемшан, располагался за железной решёткой цветник, без цветов. С другой стороны у противоположного фасада устроен был въезжий двор с окружающим его каменным забором. За забором тянулся на несколько десятин огромный сад – парк, разделяющий село на две половины. В саду находились значительные каменные теплицы, но зато не было ни весёлой растительности, ни зелёных лужаек, ни вековых деревьев, ни живописных видов... Вот что было тому причиною. Русло Черемшана песчано до безобразия, на берегах его лежат большие пространства сыпучего песку, напоминающие африканскую Сахару…
Никольским долгое время владел известный в своё время горнозаводский промышленник миллионер Твердышев. От него пошли богатства Козицких (княгиня Белосельская-Белозерская и графиня Лаваль), Пашковых, Дурасовых. Твердышев владел и Никольским, и окружающими его вотчинами...
Впрочем, сам Твердышев, как кажется, никогда не жил в Никольском и вряд ли даже когда-нибудь бывал в нём. Туда изредка наезжал его преемник, Николай Алексеевич Дурасов, человек тоже весьма богатый и чрезвычайно хлебосольный… В Никольском в то время были ещё другие затеи, свой доморощенный театр, своя доморощенная музыка. К Дурасову съезжалось дворянство трёх губерний, и он устраивал пиры уже с черемшанскими стерлядями, давно теперь разбежавшимися от устройства мельницы.
После Дурасова Никольское перешло в руки братьев Обресковых, от которых оно и было приобретено на имя матушки через посредничество Захара Николаевича Посникова. Наш управляющий Василий Ильич Григорович был, что называется, мастер своего дела... он родитель Дмитрия Васильевича Григоровича, составившего себе громкую известность и на литературном, и на художественном поприще...
Женат был Василий Ильич на Сидонии Петровне Ledentu, дочери почтенной Madame Ledentu, воспитательницы дочерей богатого симбирского помещика генерала Ивашева. Ростом Сидония Петровна была высокая, худая, отчего держалась немного сгорбленно, но лицо имела очень приятное и умное; мы её, как и мужа её, очень любили. Во время нашего пребывания в Никольском к Сидонии Петровне приезжала её младшая сестра, Камилла Петровна, прелестная девушка лет шестнадцати, призванная, увы! к очень романической и очень печальной судьбе…
В Никольском, во время управления Василия Ильича, царствовало благоустройство, составившее даже эпоху в истории имения, но не было, как во многих тогда поместьях, ни школ, ни больниц. Добрейший отец мой особенно огорчался этим последним и решил немедленно этому горю помочь. Для больницы был очищен деревянный удобный дом, служивший до того времени вотчинной конторой. Контора же перенеслась к Черемшану, в один из флигелей господского дома. Больница распределилась на две половины – мужскую и женскую, посредине возникла аптека с должными принадлежностями. Из Симбирска выписаны были кровати и вся нужная утварь.
...Дворянство симбирское считалось образованным, влиятельным и богатым. Здесь я услыхал впервые имена Ивашевых, Тургеневых, Ермоловых, Бестужевых, Столыпиных, Кротковых, Киндяковых, Татариновых, Родионовых и многих других. Между ними были люди замечательно просвещённые, но и встречались так-же и оригиналы или, скорее, самодуры большой руки.
...Между тем отец мой... затеял устроить в Никольском домашний спектакль. Живописец Борисов оказал при этом чудеса; в короткое время возник очень хорошенький театр с декорациями, занавесью и всеми нужными принадлежностями... 17 сентября отец задал другой пир. Между церковью и господским домом расставлены были столы для угощения крестьян. Под балконом гремела выписанная полковая музыка. Из уездного города Ставрополя прибыл с офицерами полковник донского казачьего квартировавшего там полка. Съехалось всё соседство, праздник вышел блистательный. Даже крестьянки и те принарядились для этого празднества, и на сохранившихся у меня рисунках Борисова, изображающих праздник, я вижу расшитые золотом кокошники и яркие сарафаны. Крестьянки ещё в те времена строго придерживались национального убора… Празднование 17 сентября было последним днём пышности моего отца. С того дня он вдруг изменил привычки своего широкого барства... он остановился на краю окончательного разорения.
...от громадного соллогубовского состояния уцелела только сумма, на которую приобретено было Никольское... Вот почему со дня возвращения нашего из деревни в Петербург наш образ жизни совершенно изменился, приёмы, обеды, выезды прекратились... брат поступил в военную службу, меня же решено было поместить в Дерптский университет...
Скажу несколько слов о тех из моих товарищей, с которыми впоследствии я сохранил дружественные отношения. Из них первое место занимает знаменитый наш хирург Пирогов; потом Иноземцев, сделавшийся тоже впоследствии известным врачом в Москве; сыновья писателя и историка Карамзина – Андрей и Владимир; наконец, известный всему Петербургу Иван Фёдорович Золотарёв, с которым мы позже были сослуживцами на Кавказе... Поэта Языкова я уже не застал, но о нём в студентском кружке сохранилась лучезарная легенда. О разгульных пирах его времени, о попойках гомерических в наше время не было и помина; все мы были скромненькие, уж впрямь «отецкие сыны».
Главным удовольствием, заветной мечтой являлись, разумеется, поездки на вакации летние и рождественские к родным. Для меня две из этих поездок остались незабвенными всегда, так как мне пришлось увидеть и узнать, бывши студентом, двух гигантов русской литературы – Пушкина и Гоголя. Итак, летом, сколько припоминаю, в 1832 году, я приехал к своим родителям в Павловск на вакации; поздоровавшись с ними, я переоделся и отправился, как и следовало, на поклон к бабушке Архаровой; время для бабушки уже было позднее: она собиралась спать. «Пойди-ка к Александре Степановне (её приживалка), там у Васильчиковых при Васе студент какой-то живёт, говорят, тоже пописывает, так ты пойди послушай», – сказала мне бабушка, отпуская меня. Я отправился к Александре Степановне; она занимала на даче у бабушки небольшую, довольно низенькую комнату... Подле Александры Степановны на диване сидела другая приживалка бабушки, тут же находилась третья старушка... все три старухи вязали чулки, глядя снисходительно поверх очков на тут же у стола сидевшего худощавого молодого человека; старушки поднялись мне навстречу, усадили меня у стола, потом Александра Степановна, предварительно глянув на меня, обратилась к юноше:
– Что же, Николай Васильевич, начинайте!
Молодой человек вопросительно посмотрел на меня: он был бедно одет и казался очень застенчив; я приосанился.
– Читайте, – сказал я несколько свысока, – я сам «пишу» (читатель, я был так молод!) и очень интересуюсь русской словесностью, пожалуйста, читайте.
Ввек мне не забыть выражения его лица! Какой тонкий ум сказался в его чуть прищуренных глазах, какая язвительная усмешка скривила на миг его тонкие губы. Он всё так же скромно подвинулся к столу, не спеша развернул своими длинными худыми руками рукопись и стал читать. Я развалился в кресле и стал его слушать; старушки опять зашевелили своими спицами. С первых слов я отделился от спинки своего кресла, очарованный и пристыженный, слушал жадно; несколько раз порывался я его остановить, сказать ему, до чего он поразил меня... Когда он кончил, я бросился к нему на шею и заплакал... Молодого этого человека звали Николай Васильевич Гоголь, и через несколько лет ему суждено было занять в отечественной литературе первое место после великого Пушкина.
...Кажется, в следующую же зиму после моего знакомства с Гоголем я в первый раз, уже будучи взрослым, встретил Пушкина; за верность годов, впрочем, не ручаюсь... Вот как это было. Я гостил у родных на рождественских праздниках и каждый вечер выезжал с отцом в свет... Однажды отец взял меня с собою в русский театр; мы поместились во втором ряду кресел; перед нами в первом ряду сидел человек с некрасивым, но необыкновенно выразительным лицом и курчавыми тёмными волосами; он обернулся, когда мы вошли (представление уже началось), дружелюбно кивнул отцу, потом стал слушать пьесу... «Это Пушкин», – шепнул мне отец. Я весь обомлел... это имя волшебное являлось чем-то лучезарным в воображении всех русских, в особенности же в воображении очень молодых людей...На слова отца, «что вот этот сынишка у меня пописывает», он отвечал поощрительно, припомнил, что видел меня ребёнком, играющим в одежде маркиза на скрипке, и приглашал меня к себе запросто быть, когда я могу.
Я был в восторге и, чтобы не ударить лицом в грязь, всё придумывал, что бы сказать что-нибудь поумнее... надо сказать, что в тот самый день, гуляя часов около трёх пополудни с отцом по Невскому проспекту, мы повстречали некоего X., тогдашнего модного писателя. Он был человек чрезвычайно надутый и заносчивый, отец его довольно близко знал и представил меня ему; он отнёсся ко мне довольно благосклонно и пригласил меня в тот же вечер к себе.
«Сегодня середа, у меня каждую середу собираются, – произнёс он с высоты своего величия, – всё люди талантливые, известные, приезжайте, молодой человек, время вы проведёте, надеюсь, приятно».
Я поблагодарил и, разумеется, тотчас после театра рассчитывал туда отправиться. В продолжение всего второго действия, которое Пушкин слушал с тем же вниманием, я, благоговейно глядя на его сгорбленную в кресле спину, сообразил, что спрошу его во время антракта, «что он, вероятно, тоже едет сегодня к X.». Не может же он, Пушкин, не бывать в доме, где собираются такие известные люди... Действие кончилось, занавес опустился, Пушкин опять обернулся к нам. «Александр Сергеевич, сегодня середа, я ещё, вероятно, буду иметь счастливый случай с вами повстречаться у X.», – проговорил я почтительно... Пушкин посмотрел на меня с той особенной, ему одному свойственной улыбкой, в которой как-то странно сочеталась самая язвительная насмешка с безмерным добродушием.
«Нет, – отрывисто сказал он мне. - С тех пор как я женат, я в такие дома не езжу». Меня точно ушатом холодной воды обдало, я сконфузился, пробормотал что-то очень неловкое и стушевался за спину моего отца, который от души рассмеялся... Нечего и прибавлять, что в тот вечер я к X. не поехал…
На другой день отец повёз меня к Пушкину – он жил в довольно скромной квартире... Самого хозяина не было дома, и нас приняла его красавица жена. Много видел я на своём веку красивых женщин, много встречал женщин ещё обаятельнее Пушкиной, но никогда не видывал я женщины, которая соединяла бы в себе такую законченность классически правильных черт и стана. Ростом высокая, с баснословно тонкой тальей, при роскошно развитых плечах и груди, её маленькая головка, как лилия на стебле, колыхалась и грациозно поворачивалась на тонкой шее; такого красивого и правильного профиля я не видел никогда более, а кожа, глаза, зубы, уши! Да, это была настоящая красавица... Я с первого же раза без памяти в неё влюбился; надо сказать, что тогда не было почти ни одного юноши в Петербурге, который бы тайно не вздыхал по Пушкиной...
«Мономах», №1(85), 2015 г.
